Саэйма Латвийской Республики

Интервьюер.

А перед путчем, за какое-то время до путча, – обычно называют два-три месяца до путча – когда у людей начали появляться не только ощущения, но и информация, что нечто подобное может произойти, у тебя тоже было так же?

И. Берзиньш.

Об этом говорили, в кулуарах об этом говорили, что, конечно... и это было совершенно логично. То, что, так же как в «Звездных войнах», империи надо нанести ответный удар, тоже было ясно, так же как и то, что эта империя точно тем или иным образом ответный удар нанесет. То, что это произойдет именно в тот момент, я лично не знал.

О начале путча я узнал, находясь в так называемом депутатском доме на улице Лубанас. Включил телевизор, увидел, что показывают «Лебединое озеро». Ну ясно, что-то произошло. Если в советское время это обычно было связано со смертью очередного генерального секретаря, то в этом случае ситуация была гораздо серьезнее. И после январских событий, и после того, как практически уже несколько месяцев в кулуарах (как мы теперь говорим), то есть как среди людей, боровшихся за независимость Латвии, так и среди выступавших против независимости Латвии, ходили разговоры о таком возможном насильственном решении, то есть что все эти демократические процессы – перестройка, гласность – начатые Горбачевым демократические процессы, или, точнее говоря, процессы, навязанные общей экономическо-политической ситуацией, могут быть насильственно прекращены. Об этом уже шли разговоры. Ну ясно, что это мог быть только путч.

А, узнав, что действительно путч, первое, что я сделал, я отправил в деревню двух своих маленьких детей – Рейнису тогда было два года, а дочке еще меньше, всего несколько месяцев, – потому что я знал одно, что сначала могут и не арестовать, – сначала могут просто застрелить на месте. А сам я, конечно, отправился с самого первого мгновения этих событий в парламент, значит, в тогдашний Верховный Совет; и в центре Риги я провел всё время: все дни с раннего утра до позднего вечера – все эти дни, фактически три дня, – в Верховном Совете, а ночи там же, в Старой Риге, где мы и ночевали.

Ну да, события дальше развивались так, что мы пытались получить всю возможную информацию о том, что происходит в Советском Союзе, в первую очередь, в Москве и Ленинграде, потому что нам тогда было ясно, что развитие событий определит то, что происходит там, а не то, – в отличие от январских дней – что происходит в Риге, Таллине или Вильнюсе. Потому что, если бы это общее колесо истории, которое двигалось, в моем восприятии, в правильном направлении, было бы остановлено, то возвращение назад было бы очень кровопролитным, просто не было другой возможности. И ясно, что остановить его не могли Балтийские государства. Мы могли просто честно выполнить свой долг, то есть нам надо было... прямо хоть Карлиса Ульманиса вспоминай – надо было находиться на своем месте. Надо было оставаться на своем месте, и там мы и были. Знаю, что были люди, как, например, Диневич [депутат Верховного Совета ЛР – ред.] и ещё некоторые, которые даже ночи проводили в парламенте, – не только в январе, когда мы все делали так, но и в августе, в августовские дни.

Призывать людей оборонять Верховный Совет тогда было бессмысленно. Ясно было одно, что это вызвало бы еще большее кровопролитие. Потому что, если бы центральная власть пошла на подавление этой свободы насильственными методами, то, конечно, у них были танки, у них были автоматы, а там люди, которые просто вышли бы против них, были бы сметены, уничтожены, так, как это было во многих других местах по всему миру. Поэтому это и не было организовано.

Верховный Совет... В начале, конечно, была неизвестность, недоумение, как я уже сказал, сбор информации о том, что происходит в других местах, в том числе, слушая «Голос Америки», слушая «BBC», другие радиостанции. Практически единственная информация, которая в тот момент была доступна, более-менее достоверная информация, поступала через те западные радиостанции. И в этой связи был важен каждый обрывок информации, свидетельствовавший о том, что это противостояние, эти, так сказать, конвульсии этого режима, свидетельствовали о том, что это движение назад все-таки невозможно. Мы пытались получить каждый такой обрывок, в том числе, по «CNN», по другим вещавшим телеканалам, чтобы как-то себя приободрить.

Но, в моем восприятии, по крайней мере, сейчас, когда я оглядываюсь на 20 лет назад, и, конечно, это произошло уже действительно очень давно, мне кажется, что самое главное было, – и мы это понимали в Верховном Совете, по крайней мере, значительная часть тех депутатов, которые находились в Верховном Совете, – что самое главное было принять решение о полном восстановлении независимости. И в этот последний, решающий день, когда это решение было принято, об этом шли серьезные дискуссии как в рабочей группе, так потом уже и в самом парламенте. В моем восприятии, происходившие в Верховном Совете, в парламенте, дискуссии по большей части были логичными, в конце концов, парламентарии для того и есть, чтобы дискутировать, но, в моем восприятии, они были немного опасными, потому что мы же не знали, как в любой момент будут развиваться события.  Как я уже сказал, в случае развития обоих возможных сценариев – и если путчисты побеждали, и если они проигрывали – было очень важно принять такое решение о полном восстановлении независимости, о том, что Верховный Совет – всенародно избранный парламент, причем именно всенародно, а не избранный только гражданами – голосует за полное восстановление независимости и прекращает переходный период, который был провозглашен декларацией 4 мая, когда была провозглашена независимость и этот самый переходный период. То есть, когда те силовые структуры практически были вынуждены повторно расправиться с одним независимым государством.

Ну, такое у нас было понимание ситуации. Поэтому-то, в моем восприятии, эти дискуссии о том, где ставить запятую, может быть, и были слегка... ну, юристам наверное понятны, но с точки зрения такого нормального борца за свободу и политика немного неясны. И так уж получилось, что мне выпала эта честь и обязанность... потому что я вышел на улицу и увидел, что бронетранспортеры находятся на Домской площади, я зашел обратно, поднялся на трибуну и сказал: «Меня зовут Индулис Берзиньш, от соответствующего Елгавского избирательного округа. И, поскольку поблизости от парламента, на Домской площади, находятся бронетранспортеры и военные, то у нас не так уж и много времени, поэтому призываю всех проголосовать за этот документ, очень нужный документ, во всех чтениях – первом, втором и третьем – принять его, и, соответственно, чтобы этот документ был принят и, по крайней мере, те люди, которые находятся поблизости (я использовал эти слова), узнали, что мы этот документ приняли. А если об этом узнает как можно больше людей, то узнает и весь мир». Это мне казалось важным, и так этот документ был принят: часть проголосовала – основная часть, те, кто были на местах и были зарегистрированы – нажатием кнопок, а отдельные люди – в том числе и я, потому что я был на трибуне и только потом вернулся на свое место, – проголосовали поднятием руки. Это была нормальная практика в Верховном Совете.

В тот момент я меньше всего думал о том, как это останется в истории. В последствии я иногда жалел об этом, потому что меня чуть ли не обвиняли в том, что я не голосовал за независимость, хотя я был тем, кто... ну, не постесняюсь сказать, в некоторой степени вынудил или сильно ускорил голосование депутатов, это второе голосование за независимость.

Интервьюер.

Если бы путч победил, ты бы принял предложение эмигрировать?

И. Берзиньш.

Если бы путч победил, то в то время не думаю, что кому-то такое предложение было бы высказано. Конечно, мы можем думать о таком более позитивном варианте, что, для того, чтобы не пришлось всех этих сторонников независимости уничтожать, например, им было бы предложено убраться прочь. Но мне кажется, что было достаточно много людей среди путчистов – я не говорю о тех главных, которые сидели там с дрожащими руками за столом, – в целом среди них, также и здесь, в Латвии, которые использовали бы это просто для того, чтобы расквитаться. Так что я даже не знаю, предлагался ли бы такой вариант.

Но в любом случае у меня не было пути назад, чтобы я снова начал уживаться с тем режимом, как я это делал, скажем, до середины 80-х годов. Такого пути назад я не видел! Конечно, у меня было...

Интервьюер.

(невнятно – ред.) ... лицо режима.

И. Берзиньш.

Да. Так что, по-моему, там было два варианта: лучший, как ты говоришь, что можно было бы уехать, а худший – что никто бы меня не выпустил. Я лично... В тот момент, по крайней мере, мне казалось, что это единственный вариант, что никто бы меня не выпустил. И тогда вопрос был только о том, будет ли это быстро и по возможности наименее болезненно, или медленно и тюрьма.

Интервьюер.

Ты бы согласился с тем, что Декларация о независимости, или документ о провозглашении окончательной независимости, – в то время, когда вы это делали, – была глубоко символическим актом с почти проигранной позиции, который в конечном счете превратился в самое начало восстановления государства?

И. Берзиньш.

Да, в известной степени с этим можно согласиться. Это был правильный шаг. Как я уже говорил, это был правильный шаг в тех обстоятельствах в любом случае – чаши весов могли перевесить как в одну, так и в другую сторону. Мы хотели независимую Латвию, и, исходя из этой позиции, принять это решение, даже если бы путч победил, это было бы правильное решение. А если он проиграл, то это было даже очень правильное решение.