Саэйма Латвийской Республики

Интервьюер.

И все-таки 4 мая то положительное, тот свет человеческой энергии и доброты, и концентрация этого света была так велика, он был такой яркий, такой явный и соединяющий прошлое с будущим, что он придавал силы для преодоления тех проблем и сложностей, которые были потом в январе 1991 года и во время августовского путча. Как ты всё это ощущал – те последующие этапы на пути к фактическому признанию Латвии?

П.Симсонс.

Понимаешь... То, что было сделано 4 мая, все-таки большинством граждан было оценено положительно. Поэтому-то нас во время январских баррикад и охраняли, кормили и любили, если можно так выразиться. Но это всё быстро закончилось, потому что, когда настал август, мы там уже ничего не определяли, потому что мы могли прогнозировать ситуацию, что может произойти здесь, в Латвии, что может измениться, какое направление может одержать верх, но тут-то уже всё диктовала Москва. И вот, это 21 августа, в моем восприятии, было тем реальным днем, когда я осознал нашу беспомощность... когда ОМОН въехал на Домскую площадь, чтобы сломать баррикады... Тогда мы победили только потому, что по какой-то причине они приехали не с утра, а после обеда. И тут, видя реальную ситуацию, я четко понимал, что у нас, может быть, 20 минут или, самое большее, полчаса времени... нам надо было сделать то, о чем мы решили, и тогда мы свое дело сделали.

Интервьюер.

Все те мгновения, когда фактически восстанавливалась... Латвии и принималась эта декларация, провозгласившая конец переходного периода... Как ты это помнишь, как это происходило? Может быть, по часам... может быть, как ты это воспринимал тогда, и те ощущения...

П.Симсонс.

Ну, именно так. Именно так и воспринимал. Из нашего Зала пленарных заседаний я видел, чтó происходит на Домской площади, насколько уж там можно видеть этот угол... как наших сторонников разгоняли дубинками и слезоточивым газом. Я видел, что подъезжает несколько бронетранспортеров с тросами к этим большим гранитным глыбам с целью их оттащить, потому что разломать баррикаду из бетонных блоков – это было дело нескольких минут. И я видел, что соотношение сил не в нашу пользу. И, фактически, у меня было чувство обреченности, что надо успеть принять этот документ, чтобы не повторился 40-й год, чтобы в будущие годы или у будущих поколений не было никаких сомнений в том, что здесь произошло насилие против уже независимого государства, вопреки воле законодателей, а также против воли народа. И, фактически, мое настроение было такое, что если сейчас не поставят к стенке, то на долгие годы нас вышлют куда-нибудь очень далеко. Но, поскольку я там уже побывал, то меня это не слишком волновало и главная цель и задача была, действительно, успеть проголосовать за этот конституционный акт. Так мы и сделали.

Интервьюер.

Как ты воспринимал тогда своих коллег... то «чувство локтя»... то мгновение было, действительно... чувство обреченности, ощущение тяжелого бремени... Но, в то же время, как ты говоришь, было и важное понимание, мне кажется, почти большинством необходимости выполнения этой миссии.

П.Симсонс.

Да, у меня было впечатление, что мы успеем это сделать, что нам хватает голосов. Если 4 мая у нас была эта проблема – наберем ли мы 134 голоса, потому что у нас их стабильно было 132 (набрали 138), то в этот раз – хотя мы и не считали точно, сколько было бы нужно, – общее настроение было такое, что мы можем это сделать. Ведь, по сути, не было никаких сомнений, или высказываний против, или попыток предложить какой-то другой вариант или другое решение. А вот 4 мая со стороны оппозиции, это мы помним, что там разными способами нас пытались отвлечь на что-то другое. Здесь же у меня была фактически уверенность, что мы это сделаем, что мы свою миссию выполним, а чтó будет дальше, это уже менее важно.

Интервьюер.

Очень много... и разная была реакция тех людей, которые занимали в то время различные должности... как делегированные государством, так и всякие... конечно, были и такие, которые были проинформированы, скажем, объединены, предвидя эти возможные последствия... если во время путча, скажем... если бы действительно удалось... и поэтому было конкретно, были разговоры и с людьми, которые не находились в Латвии... А все-таки были и такие, которые, может быть, сбежали по другим причинам. Видел ли ты это, и чувствовал ли ты это?

П.Симсонс.

Самое странное, что я этого толком и не заметил. Я не наблюдал индивидуально за каждым – кто есть, кого нет. Для меня было важно, хватает ли нас в принципе. А, скажем, предвидя возможный худший вариант, я, конечно, сам тоже подстраховался – я все самые свои важные документы в одном чемодане отдал своему помощнику, а он увез их в неизвестное мне место, и они хранились у незнакомых мне людей... И у нас была разработана система связи, шифр, по которому мы могли узнать, кто из нас где находится, и, если надо, встретиться. Но, слава Богу, это не понадобилось.

Так что, фактически, я не наблюдал за тем, что делают другие. Я знал, чтó мне нужно делать, потому что иначе все мои остальные усилия утратили бы всякий смысл, если бы мы этого не сделали.

Интервьюер.

Провал путча и то историческое утро, когда стремительно началось признание Латвии многими странами, которого мы так сильно ждали дольше... несколько десятилетий... Каким ты запомнил это утро, этот день?

П.Симсонс.

Да, это было такое совпадение... Если не ошибаюсь, 6 сентября Съезд [Народных депутатов – ред.] СССР признал нашу независимость. Прошло уже порядочное время, и мне довелось быть в Москве именно с той командой, которая поехала подготавливать этот указ о признании. И тогда мы связывались с Янисом Петерсом [депутат Верховного Совета СССР – ред.] по телефону, и он корректировал, какие фразы надо включить в этот документ, какие нежелательны, потому что... Ну, это один такой эпизод, при котором я непосредственно присутствовал. Так как я работал не в Комиссии по иностранным делам, а в Комиссии по внутренним делам, то, конечно, работы с остальными странами и общения с законодателями других стран и теми, кто признал нашу независимость, – такого у меня не было. Поэтому я доволен тем, что это шло достаточно гладко. А в каком порядке и каким образом, это уже была большая внешняя политика.

Интервьюер.

Выпроваживание ОМОНа и прочих спецподразделений из тех зданий, которые они ранее заняли – радио, телевидения или еще каких-нибудь наших зданий – ты в чем-нибудь из этого процесса перенятия участвовал? Как это всё выглядело?

П.Симсонс.

Да... Думаю, что эти мальчики в голубых беретах, которых мы вывели из Дома радио... что они могут своим детям и внукам рассказывать, какие латыши странные люди, потому что, помнишь, когда мы вошли в Дом радио, какой в этом здании был разгром... Когда десантники выходили наружу и садились в автобус, чтобы уехать, то народ провожал их песнями, а не махал кулаками и не кидал камни. Народ пел: «Projām jāiet... projām jāiet...» («Пора уходить... пора уходить...»). И я, действительно, видел на их лицах это изумление.

Видишь, это еще раз показывает... если мы теперь сравним это с событиями 13 января несколько лет назад, когда, по сути, перед этой нашей толпой не было реального противника, а тогда был реальный противник... как за эти годы изменилось отношение людей и, может быть, даже их характер.